И действительно, поэт никогда не стремился к точности в переводах: ему важно было передать «дух» подлинника, как он его ощущал. Более того, он сравнивал перевод с «отражением» и полагал, что оно может быть «красивей и лучезарней» оригинала: К. Д. Бальмонт

Бальмонт всегда относился к России как к неотъемлемой части общеславянского мира. «Есмь славянин и пребуду им», — писал поэт в 1912 году. Испытывая особую любовь к Польше, он много переводил с польского — в частности, произведения Адама Мицкевича, Станислава Выспяньского, Зыгмунта Красинского, Болеслава Лесьмяна, Яна Каспровича, Яна Лехоня, много писал о Польше и о польской поэзии. Позднее, в 1920-х годах, Бальмонт переводил поэзию чешскую (Ярослав Врхлицкий, «Избранные стихи». Прага, 1928), болгарскую («Золотой сноп болгарской поэзии. Народные песни». София, 1930), сербскую, хорватскую, словацкую. Родственной славянскому миру Бальмонт считал и Литву: первые выполненные им переводы литовских народных песен относятся ещё к 1908 году. В числе переведённых им поэтов были Пятрас Бабицкас, Миколас Вайткус и Людас Гира; с последним Бальмонта связывала тесная дружба. Книга Бальмонта «Северное сияние. Стихи о Литве и Руси» вышла в 1931 году в Париже.

К 1930 году Бальмонт перевёл на современный русский язык «Слова о полку Игореве» (Россия и славянство, 1930. № 81), посвятив свой труд профессору Н. К. Кульману. Сам профессор в статье «Судьба „Слова о полку Игореве“», напечатанной в том же номере журнала «Россия и славянство», писал, что Бальмонт, оказавшийся «ближе к подлиннику, чем кто бы то ни было из его предшественников», сумел отразить в своём переводе «сжатость, чеканность подлинника… передать все краски, звуки, движение, которыми так богато „Слово“, его светлый лиризм, величавость эпических частей… почувствовать в своём переводе национальную идею „Слова“ и ту любовь к родине, которою горел его автор». О работе с Кульманом над переводом «Слова о полку Игореве» Бальмонт рассказал в статье «Радость. (Письмо из Франции)», опубликованной в газете «Сегодня».

Воспоминания и отзывы о Бальмонте

Из всех мемуаристов наиболее тёплые воспоминания о К. Д. Бальмонте оставила М. И. Цветаева, которая была с поэтом очень дружна. Она писала:М. И. Цветаева.

«Я могла бы вечера напролёт рассказывать вам о живом Бальмонте, чьим преданным очевидцем я имела счастье быть целых девятнадцать лет, о Бальмонте — совершенно непонятом и нигде не запечатлённом… и вся моя душа исполнена благодарности», — признавалась она.

В своих воспоминаниях Цветаева была и критична — в частности, говорила о «нерусскости» поэзии Бальмонта: «В русской сказке Бальмонт не Иван-Царевич, а заморский гость, рассыпающий перед царской дочерью все дары жары и морей. У меня всегда чувство, что Бальмонт говорит на каком-то иностранном языке, каком — не знаю, бальмонтовском». О внешней стороне той же особенности писал А. П. Чехов, замечавший о Бальмонте, что тот «…читает очень смешно, с ломаньем», так что «…его трудно бывает понять».

Б. К. Зайцев запечатлел образ Бальмонта московского — эксцентричного, избалованного поклонением, капризного. «Но бывал он и совсем другой… тихий, даже грустный… Несмотря на присутствие поклонниц, держался просто — никакого театра», — замечал мемуарист. О московском периоде жизни Бальмонта рассказывал и Роман Гуль — впрочем, по его же собственным словам, «чудовищные вещи», к тому же с чужих слов. Негативно отзывался о Бальмонте И. А. Бунин, видевший в поэте человека, который «…за всю свою долгую жизнь не сказал ни единого словечка в простоте». «Бальмонт был вообще удивительный человек. Человек, иногда многих восхищавший своей „детскостью“, неожиданным наивным смехом, который, однако, всегда был с некоторой бесовской хитрецой, человек, в натуре которого было не мало притворной нежности, „сладостности“, выражаясь его языком, но, не мало и совсем другого — дикаго буянства, зверской драчливости, площадной дерзости. Это был человек, который всю свою жизнь поистине изнемогал от самовлюблённости, был упоён собой…», — писал Бунин.