Цикл открывается триптихом стихотворений, посвященных Припяти, эвакуированному городу, который своими черными окнами как будто вопрошает о причине происходящего. Мертвый город только ночью оживает в снах бежавших из него людей, снова рождается в лунном свете, зажигающем окна ошеломленных домов:

…и лунным светом окна зажигают…

Именно в этой строке мы встречаем впервые глагол зажигать, проводящий нас по всему поэтическому циклу вместе с его самыми разными значениями, синонимами и смысловыми вариантами. Можно предположить, что он является отражением — и сознательным, и спонтанно иррациональным — того ужасного пожара, невольной зрительницей и очевидцем которого была поэтесса. Читая стихи Любови Сироты, мы получаем ощутимое впечатление, что радиация, излученная реактором, не только внедрилась в тело, но и в сознание поэта и что она продолжает действовать, подсказывая поэтическому воображению образы светлые или огненные, лучезарные, имеющие адекватное отражение в поэзии. Так глубоко тот пожар запечатлелся в сознании поэтессы, что даже в стихах, не связанных прямо с чернобыльской катастрофой (как, например, в целомудренных эротических или в гражданских стихотворениях), часто перекликаются понятия и образы, связанные с огнем.

В том же самом стихотворении, втором из триптиха, мы оказываемся перед картиной звезд, падающих на городскую мостовую, одновременно реалистической (поскольку лично испытанной) и апокалиптической („Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки. — Откровение, VIII −10,11.“) Город, оживающий только в снах, умирает на каждом рассвете.

Тема экологической катастрофы нерасторжима с тем, что Л. Сирота ощущает её как нравственную катастрофу: в самом деле, припятское общество было не просто поражено, но и расчленено, унижено пустыми обещаниями тех, кто мог, но не сдержал слова. Самое жгучее горе — не столько утрата здоровья, сколько потеря домашнего очага. Поэт направляет свои стоны к домам, превращенным в призраки; её горе и досада в пренебрежении тех, кто не предвидел и затем не обеспечил безопасность (мы — расплата за лихой прогресс, всего лишь — жертвы чьих-то сытых буден). После самопожертвования первых спасателей припятское общество утратило солидарность и… память — самый страшный вид равнодушия:

… Мы обречены отстать от стаи

в самую суровую из зим…

Вы ж летите!

Только, улетая,

не забудьте не взлетевший клин!

И в какие б радостные дали

вас — счастливых птиц — ни занесло,

пусть вас от беспечности спасает

наше опаленное крыло!..

Не благодарна эта утрата и одновременно безрассудна, так как из-за неё мы рискуем не только изоляцией ещё одной электростанции в бетонном саркофаге или собственного города, уже превращенного в призрак, но и спектрализацией, превращением в призрак всей Земли. Стихи Сироты всегда так тихи и даже смиренны, однако порой они полны возмущения:

… Но нас ничто не вынудит молчать!

И даже после смерти

из могилы

мы будем к Вашей Совести взывать,

чтоб Землю

в саркофаг не превратили!