«Узлом мироздания», в котором как бы сплетаются вещественная и духовная стороны бытия, по Страхову, является человек. Но «ни тело не становится субъективным, ни душа не получает объективности; эти два мира остаются строго разграниченными».

Главное философское произведение Страхова — «Мир как целое» практически не было замечено современниками.

Равнодушие, или вернее слепота к его философскому творчеству — наследственная болезнь, перешедшая от «советских» философов к большинству «российских». Н. П. Ильин [1,33]

Оно интересно, помимо всего прочего, тем, что в нём Страхов, опережая своё время, совершает тот «антропологический переворот», который станет одной из центральных тем более поздней русской религиозной философии, а именно, проводя идею об органичности и иерархичности мира, Страхов усматривает в человеке «центральный узел мироздания». У позднейших исследователей творчество Страхова не получило однозначной оценки. Своё религиозное мировоззрение он в большей степени стремился обосновать при помощи доказательства от противного. Главный объект философской полемики Страхова — борьба с западноевропейским рационализмом, для которого он изобрёл термин «просвещенство». Под просвещенством Страхов понимает, прежде всего веру во всесилие человеческого рассудка и преклонение, доходящее до идолопоклонства, перед достижениями и выводами естественных наук: и то и другое, по мысли Страхова, служит философской базой для обоснования материализма и утилитаризма, весьма популярных в то время и на Западе и в России.

Гораздо больший общественный резонанс получило другое сочинение Страхова — трёхтомное исследование «Борьба с Западом в русской литературе» (1883), где отчётливо проявилось его увлечение идеями Ап. Григорьева и A. Шопенгауэра. Увлечение идеями Ап. Григорьева сближает его с «почвенниками» (хотя, как справедливо отмечает C.А. Левицкий, значение его выходит за пределы «почвенничества»), увлечение A. Шопенгауэром сближает его с Л. Н. Толстым (и заставляет отречься от другого своего кумира, Ф.M. Достоевского, причём отречение доходит до крайних своих пределов, до явной клеветы 2012 — черта, весьма характерная для Страхова). «Разоблачая» Запад как царство «рационализма», он настойчиво подчёркивает самобытность русской культуры, становится горячим Сторонником и пропагандистом идей H.Я. Данилевского о различии культурно-исторических типов. Почвенничество у Страхова завершается в борьбе против всего строя западного секуляризма и в безоговорочном следовании религиозно-мистическому пониманию культуры у Л.H. Толстого. В целом следует согласиться с С. А. Левицким, что «Страхов явился промежуточным звеном между позднейшими славянофилами и русским религиозно-философским ренессансом».

Правильной и объективной оценке философского творчества Страхова мешало (а отчасти и продолжает мешать) отсутствие собрания его сочинений, его вечное пребывание в «тени великих» (гл. образом Л.H. Толстого и Ф.M. Достоевского, но не только их). Если же оценивать роль и значение Страхова совершенно беспристрастно, то очевидными станут и его неоспоримые заслуги перед лицом русской философии и культуры, и его уникальность, что косвенно подтверждается тем, что Страхова нельзя безоговорочно зачислить ни в какой философский или мировоззренческий «лагерь».