Что касается искренности самой Ёсико, то в 1943 году в одном из интервью она заявляла: «… работай усердно, усердно, усердно, ради искусства кино, и даже более — ради мира и процветания Великой восточноазиатской сферы». Как сильно повзрослела Ёсико и насколько искренне она ощущала свою вину перед китайским народом, если по-прежнему изрекала пропагандистские шаблоны о Великой сфере взаимного процветания, — очень большой вопрос.

В вопросе о собственной национальной самоидентификации актриса также не оставляла ясного ответа. Порой она позиционировала себя и как японку, и как китаянку, в зависимости от ситуации. В интервью 1944 года она сокрушалась: «Из-за этих фильмов мне кажется, что я недостойна нас, китайцев (对不起我们，中国人)». В другом интервью, 1943 года, она обмолвилась, что хотела бы, чтобы её шанхайские коллеги смогли посетить «наши места (我们那)», подразумевая Маньчжурию и Японию.

Осенью 1944 года Ямагути отказалась продлевать контракт с «Маньчжурией», а в конце войны, в 1945 году, она оказалась в Шанхае, где вновь встретила Любу Гринец. В Шанхае отец Любы представился Ёсико уже как сотрудник советского информационного агентства. Повзрослевшая Люба теперь работала переводчицей. Атташе Шанхайского информационного отдела японской армии Цудзи Хисакадзу пишет, что в 1945 году японцы через Любу Гринец намеревались войти в контакт с советскими представителями в Шанхае в рамках попыток сохранить японо-советский нейтралитет (как известно, строились и планы о возможном советском посредничестве при заключении мира с США). Знакомство Любы и Ямагути Ёсико также решено было использовать для пользы общего дела, и сама Ямагути подтверждает, что японские военные настойчиво советовали ей подготовить репертуар советских песен, с которым она могла бы выступать для русского населения Шанхая. Ямагути даже начала брать уроки у Веры Мазель, русской певицы, впоследствии эмигрировавшей в США. Так или иначе, но перед концом войны Ёсико готовила себя к роли русско-японского культурного посредника, хоть сама она и отрицает, что впрямую выполняла задания военных. Однако концерты русской песни не состоялись, поскольку миссия сближения с СССР потеряла актуальность: 8 августа СССР объявил Японии войну, а 15 августа Япония признала полное военное поражение. Вскоре Ёсико была арестована китайскими властями, и ей грозила смертная казнь как китаянке-коллаборационистке. Люба Гринец ещё раз сыграла решающую роль в судьбе подруги детства: именно она отправилась в Пекин, где находились родители актрисы, и достала документы, подтверждающие, что Ли Сянлань на самом деле японка Ямагути Ёсико. Сама же Люба в Шанхай так и не вернулась, в очередной раз исчезнув из жизни своей японской подруги.

Прощание с Ли Сянлань. Ёсико Отака

Обвинения были сняты, и в марте 1946 года Ямагути вернулась в Японию, где продолжила карьеру певицы и актрисы. Примечательно, что в июне 1947 года она ещё раз приняла участие в акции советско-японского культурного сближения: она впервые в жизни сыграла на сцене драматического театра. Роль была вполне знаковая. Известные приверженностью левым взглядам театральные коллективы Токио Гэйдзюцу Гэкидзё, Син Кёгэкидан и Бункадза совместно поставили пьесу по роману Л. Н. Толстого «Воскресение» с Ямагути Ёсико в роли Катюши, причём советское посольство предоставило для этого сценическую разработку МХАТ.

Вплоть до 1958 года Ямагути Ёсико снималась в японских фильмах, как правило в картинах о войне, где играла певиц и артисток, практически — саму себя. Такие ленты, как «Побег на рассвете» (1950) и «Женщина из Шанхая» (1952) со всей очевидностью отталкивались от сложившегося во время войны экранного образа Ли Сянлань.